«Игрушка» Грина

Филолог, разбирающий текст, похож на путешественника-первопроходца, который пытается раскрыть для идущего за ним читателя разнообразные секреты этого текста. В итоге идеально удавшегося путешествия филолог помогает читателю увидеть текст с новой, неожиданной стороны.

Какие секреты прячет рассказ Грина «Игрушка»?

Начнём с тех, что обнаруживаются и раскрываются совсем легко.

Первый секрет — это секрет построения рассказа, начинающегося в духе привычных для русского читателя 1900-х годов лирических или юмористических историй из жизни гимназистов, а затем внезапно перетекающего в страшноватое повествование о чуть было не совершившемся убийстве ни в чём не повинного существа. Чтобы подчеркнуть внезапность этого перехода, автор разбил свой совсем небольшой текст на две части — первая переходит во вторую тогда, когда рассказчик понимает, что мальчики сооружают виселицу. Можно предположить, что жанровым образцом для первой, «обманной» части «Игрушки» послужил знаменитый рассказ Чехова «Мальчики», в котором гимназист Володя подпадает под власть своего товарища Чечевицына, он же — «Монтигомо, Ястребиный Коготь, вождь непобедимых»  ⁠ (сравните со сходными мотивами в рассказе Грина).

Ещё один нетрудный секрет «Игрушки» — это секрет его финала. Употребление в двух предложениях подряд трёх существительных в уменьшительной форме («гимназистики», «котёнок», «зверёк») позволяет предположить, что гимназистики Синицын и Буланов так же запутались в нравственных вопросах, как слепой зверёк в «высокой траве».

Чуть большего приложения сил требует раскрытие секрета затекстового персонажа, ответственного за эту путаницу, — дяди гимназиста Буланова, который полагает, что людей вешать можно, и который «за границей был». Как пребывание за границей связано с оправданием смертной казни? Дело в том, что в Российской империи, в отличие от большинства стран Европы, смертная казнь применялась лишь в исключительных случаях начиная со знаменитых указов Елизаветы Петровны 1753 и 1754 годов. Ситуация резко изменилась после революции 1905 года, когда смертная казнь стала применяться в пять-десять раз чаще, чем раньше⁠.

И вот тут мы наконец переходим к главному секрету рассказа Александра Грина «Игрушка», обнаружить и раскрыть который поможет время написания и место публикации этого произведения, до сих пор нами не акцентированные. Рассказ был впервые напечатан 6 июля 1908 года, в четырнадцатом номере журнала «Неделя «Современного слова», который представлял собой бесплатное приложение к газете «Современное слово». А 31 мая и 4 июля 1908 года во многих русских газетах были напечатаны большие отрывки из публицистического трактата Льва Николаевича Толстого «Не могу молчать»  ⁠. Среди них числилось и то самое «Современное слово», приложением к которому был журнал, опубликовавший «Игрушку».

Трактат Толстого представлял собой страстную проповедь, направленную против введения в Российской империи смертной казни. «Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни», — сокрушается Толстой в первой главке «Не могу молчать». А в финале второй главки обнаруживается фрагмент, сознательной развёрнутой иллюстрацией к которому и следует, на наш взгляд, считать гриновскую «Игрушку»: «О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту»⁠.

Вот мы и увидели рассказ «Игрушка» в новой, неожиданной перспективе. Его отныне можно считать одним из первых (если не первым) художественных откликов на толстовское «Не могу молчать». Отметим, что для Грина в 1908 году значение толстовского трактата могло выходить далеко за рамки протеста против смертной казни. Как раз в этом году Грин окончательно порвал с эсерами-революционерами, с которыми тесно связал свою жизнь ещё в 1902 году (хотя участвовать в террористических актах эсеров будущий писатель сразу же отказался)⁠. Поэтому Грин с совершенно особым чувством должен был читать четвёртую главку «Не могу молчать». В ней, с одной стороны, говорится, что дела революционеров «глупы и бьют мимо цели» . Так в 1908 году думал и сам Грин. А с другой стороны, сравнивая революционеров и государство, Толстой приводит четыре аргумента в пользу революционеров. И это противопоставление Грину в 1908 году тоже было близко — полицейское государство он продолжал ненавидеть ещё больше, чем своих прежних товарищей по партии: «Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодёжи. Во-вторых, в том, что они в огромном большинстве — совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же — большею частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу ещё в том, что как ни гадки их убийства, они всё-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвёртое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определённо отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае несовместимое с совершаемыми вами делами»⁠.

В 1918 году Грин начал свою статью⁠ о Льве Толстом с воспоминания о давней реплике Александра Куприна:

Однажды А. И. Куприн в разговоре о великом покойнике выразился таким образом:
— Старик нас всех обокрал, за что ни возьмёшься — уже им написано...

Как видим, автор «Игрушки» имел все основания согласиться со своим собеседником.