Русские путешествия. Часть 1

И мужчины, и женщины все нагие да все чёрные. Куда я ни иду, за мной людей много — дивятся белому человеку. У тамошнего князя — фата на голове, а другая на бёдрах, а у бояр тамошних — фата через плечо, а другая на бёдрах, а княгини ходят — фата через плечо перекинута, другая фата на бёдрах. А у слуг княжеских и боярских одна фата на бёдрах обёрнута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. 

В 1469 году в португальском городе Синиш на берегу Атлантического океана родился Васко да Гама, в 1474 году флорентиец Паоло Тосканелли прислал генуэзцу Христофору Колумбу карту с новым, научно обоснованным маршрутом, при помощи которого можно было достичь полной сокровищ Азии. За пять лет, которые отделяли первое событие от второго, незадачливый тверской купец Афанасий Никитин, поехавший вниз по Волге, ограбленный в районе Астрахани и в результате этого поплывший по течению в прямом и переносном смыслах, смог достичь предела мечтаний знаменитого генуэзца — чудесной Индии. Начинавшаяся буквально за окном Волга, оказывается, могла увести русского человека бог знает куда (см. также «Хождение купца Федота Котова в Персию», 1623). 

«Хождение за три моря» — средневековое литературное паломничество. Такие тексты всегда строились на противопоставлении Святой земли и грешных окраин, населённых иноверцами. Впрочем, Никитин уже не считает отпавший от истинной веры Константинополь местом, достойным паломничества: единственным оплотом христианства он объявляет Святую Русь. Поэтому традиционная схема паломничества от периферии к центру перевёрнута: путешественник не приближается к святым местам, но удаляется от них, при этом овладевая «грешными» бусурманскими языками. Арабские и персидские слова, включённые в текст повести, таят в себе много загадок: у «Хождения» есть второе дно, и это тоже напоминает о его позднесредневековом контексте. Русские «хождения», в которых от первого лица излагался реальный путевой опыт разных путешественников, появились задолго до индийского путешествия Никитина, ещё в XII веке. Но книга Никитина принадлежит уже Новому времени, эпохе Великих географических открытий. В последней четверти XV века Русское государство включилось в процесс глобальной европейской экспансии, и хождения стали популярны, как никогда прежде. В Западной Европе в это же время приобрела популярность старинная повесть о святом Брендане, отправившемся за моря на поиски чудесной страны. — Ф. К.

А как я взъезжал в Рим, и меня в воротах римских остановили и осмотрили у меня в сундуке по обыкновению своему вещей купецких, как у них есть обыкность всяких приезжих людей осматривать; хотя бы кто ехал великой сенатор, без осмотру в Рим проехать не может. 

«По Европе» — широко сказано: маршрут стольника проходил всего-то через Польшу и Австрию в Италию. Немолодой уже царедворец ⁠ в 1697 году отправился в первое в своей жизни путешествие — и в описаниях зафиксировал взгляд абсолютного неофита. В Венеции, например, его более всего потрясает, что «стен городовых и башен, проезжих и глухих, нет». Особое внимание Толстой уделяет церквям и богослужениям: сколько народу, как выглядит священник, есть ли у него борода, усердно ли прихожане молятся, на каком языке (поначалу он явно симпатизирует только греческим служителям и прихожанам). Книга, в общем, не про Европу, а про ту герметичную, изолированную от всего мира культуру, которую путешественник несёт в себе. И про то, как в нём просыпается любопытство: после первой заграничной командировки Толстой вошёл во вкус, стал дипломатом и начал выполнять всякие деликатные поручения за рубежом. В частности, выманивал из той же Италии царевича Алексея ⁠. — И. Ч.

В сём плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду.

Фонвизинские письма были напечатаны в «Вестнике Европы» в 1806 году как «остаток», последнее прибавление к корпусу текстов одного из самых почитаемых писателей XVIII века. Во Франции Фонвизин побывал в 1777–1778 годах: он оказался на родине чтимого им Вольтера, лично видел, что его чествуют почти как божество, но в письмах «одному вельможе» не предавался радикальному вольнодумству, напротив: «если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнёт в сердце своём от неё отчуждаться; то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию». Впрочем, безоглядная русская галломания, для которой Фонвизин не увидел достаточно оснований, — явление, осмеянное Фонвизиным ещё в «Бригадире». 

«Одним вельможей» был граф Пётр Панин, знаменитый полководец и брат фонвизинского начальника, дипломата Никиты Панина (вместе с которым Фонвизин написал один из первых в России проектов конституции). Ему Фонвизин предоставляет подробные отчёты о своём пребывании во Франции: изучение права и судопроизводства, наблюдение над нравами («Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума»), бытом города («нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно»), развлечениями и политическими событиями. Франция готовится вступить в американскую Войну за независимость (в Версаль прибыл Бенджамин Франклин, с которым Фонвизин встречался), но парижское население взбудоражено этой новостью лишь одни сутки: «на другой день ни о чём более не говорили, как о новой трагедии; на третий об одной женщине, которая отравилась с тоски о своём любовнике; потом о здешних кораблях, которые англичанами остановлены». Уезжая из Франции, Фонвизин не скрывал своего разочарования: «Пребывание моё в сём государстве убавило сильно цену его в моём мнении. Я нашёл доброе гораздо в меньшей мере, нежели воображал; а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог». — Л. О. 

…Банана очень сытна, оную можно есть кроме сырой солёную, варёную, печёную и жареную, и дерево сего произрастения подобно несколько видом нашему еловому дереву, а плод оного сырой вкусом как огурец, и бывает длиною в пол-аршина, толщиною не более нашего большого огурца…

Этот небольшой текст — изложение от третьего лица невероятных приключений (или, скорее, злоключений) молодого нижегородского купца, а также наблюдения над многочисленными отдалёнными местами, где ему довелось побывать. Автор «Несчастных приключений» неизвестен, а источником, скорее всего, стали устные показания Баранщикова в ходе разбирательства в Нижегородском наместническом правлении, учинённого после его возвращения на родину в 1786 году. Началось же всё с того, что герой, которого обокрали на ярмарке, поехал в Петербург и нанялся там матросом; в Копенгагене его напоили и заманили на свой корабль датчане. После этого Баранщиков побывал «в рекрутах» на Карибских островах (и, вероятно, первым описал жизнь в этом регионе на русском языке), был насильно обращён в ислам тунисскими пиратами, продан богатому турку в Вифлеем, а потом оказался в Константинополе, где прожил полтора года под именем Ислям, вынужденно женившись и поступив на янычарскую службу. В конце концов, сбежав и из Константинополя, он пешком и без денег добрался до Киева, а оттуда до Нижнего, однако там его после шести лет скитаний отправили отрабатывать накопившиеся за это время долги и недоимки по податям на «соляные варницы». Автор «Приключений», возможно, хотел привлечь внимание образованной публики к судьбе героя и собрать денег на его освобождение из долговой ямы. Хотя уже в первом издании — за ним последовали ещё два — перечисляются два десятка знатных и высокопоставленных особ, ставших «виновниками премены злополучий его во благо». — Д. Ш.

...Приходи в Пале-Рояль диким американцем и через полчаса будешь одет наилучшим образом, можешь иметь богато украшенный дом, экипаж, множество слуг, двадцать блюд на столе и, если угодно, цветущую Лаису, которая всякую минуту будет умирать от любви к тебе.

В 1789 году 23-летний Николай Карамзин отправляется в путешествие по Европе, проезжает через Германию, Швейцарию, Францию и Англию и привозит домой путевые заметки, стилизованные под письма оставшимся в России друзьям. На сегодняшний взгляд, это обычный отчёт о поездке по Европе — вот Дрезденская галерея, вот оратория Генделя в Вестминстерском аббатстве, а вот окрестности Лозанны, где Руссо поселил героев «Элоизы». Но для первых читателей Карамзина это было нечто совершенно невиданное, — собственно, вся традиция заметок «русского человека на рандеву с Европой» начинается именно здесь. Карамзин — первый русский автор, выступающий с позиции просвещённого европейца: он едет в Европу не по службе и не на войну, рассказывает читателю о европейских нравах и модах, запросто наносит визиты властителям дум своего времени — Канту, Лафатеру, Гердеру и Виланду. Россия для Карамзина — не осаждённая крепость, но часть большой европейской семьи, и автора живо занимает всё, что в этой семье происходит: что нынче носят в Лондоне, о чём рассуждают в германских университетах, где лучше пить кофе в Париже (и зачем его вообще пить). Франция тем временем охвачена волнениями, и чем ближе к столице, тем чаще случайные попутчики говорят о революции. Но оказавшись в Париже, Карамзин предпочитает не заметить исторических событий, свидетелем которых невольно оказался, и ограничивается несколькими анекдотами да замечанием, что друзья его наверняка обо всём уже прочитали в газетах, — то ли из нежелания дразнить цензуру, то ли из собственного недоверия к мятежам, которым автор предпочитает общественную гармонию и благотворное действие просвещения: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция — отверстый гроб для добродетели». По возвращении в Россию Карамзин публикует «Письма» в «Московском журнале», который сам же и учредил по образцу парижских изданий, — и навсегда задаёт стандарт, как говорить по-русски о том, что происходит в Европе. — И. Ч.

Падение Херсониса повсюду являет печальные зрелища, унылую пустыню; и там, где возрастала слава сего города, где просвещение и художества процветали, ты видишь, что ныне косят сено, пасут стада, и на развалинах его одни змеи и другие пресмыкающиеся только обитают.

Авторы европейских травелогов Нового времени, — как правило, аристократы или представители высшего слоя буржуазии — порой сталкивались с парадоксом: в школе и университете они изучали мир сквозь призму греческой и латинской книжности. Вырастая и становясь политиками, предпринимателями или колониальными чиновниками, они сталкивались не с идеальной «книжной» географией Геродота ⁠ и Страбона ⁠, а с реальностью XVIII века. Уже были открыты обе Америки и даже Австралия. Старые знания приходилось как-то совмещать с географией новой, не укладывающейся в классические рамки. 

Представитель славнейшего русского аристократического семейства Павел Сумароков уже не был слишком молод — ему было за тридцать. Однако он едва только выполнил программу, обязательную для молодых людей его круга: Благородный пансион при Московском университете, служба в гвардии. 1799 год был для Сумарокова паузой перед началом гражданской службы, самое время для гран-тура ⁠. Актуальная политика иногда влияла на маршруты таких путешествий: английские аристократы времён Великой французской революции, которым перекрыли пути санкюлоты и якобинцы, добирались даже до Сибири ¹ ⁠, так вышло и тут. Недавние победы над Турцией открыли для русских путешественников полное античных руин Черноморское побережье, и Сумароков был одним из первых русских путешественников, написавших об этом. Книга выполнена в лучших традициях отчётов о гран-туре: осматривая древности, Сумароков не забывал и о курортных удовольствиях, посещал кофейные дома, лечебные грязи и турецкие бани… Как исследователь, конечно, но мы-то знаем! — Ф. К.

Нет морей менее известных в нынешние времена, как Ледовитое море и Северо-Восточный океан, и нет государства, которое бы более имело причины, как Россия, оные описывать и более способов и удобностей к исполнению сего полезного дела.

«Путешествие» Сарычева — один из первых популярных русских текстов в жанре «дневных записок» (то есть дневников) о путешествии в дикие, неизведанные места. Берега «Северо-Восточного океана», в принципе известные европейцам после путешествий Беринга, Кука и Лаперуза, были изучены очень плохо, немногочисленные карты часто составлялись с чужих слов и не соответствовали действительности. Экспедиция под руководством англичанина Джозефа Биллингса была снаряжена по инициативе Адмиралтейств-коллегии и лично Екатерины Великой, плавание растянулось на восемь лет. Одной из главных его задач было описание северного побережья Чукотки от устья Колымы до Берингова пролива. Однако из-за непроходимых льдов этого сделать не удалось, и большая часть плавания прошла в районе Алеутских островов, побережья Аляски и Берингова пролива. 

Дневник Биллингса по-русски опубликован не был, а «журнал» юного морского офицера Сарычева оказался настолько хорош, что адмиралтейское начальство настояло на его издании в виде книги — сам Сарычев этого делать не планировал, «потому что никогда не готовил себя в Сочинители и не имел намерения, а тем более тщеславия быть оным». Сарычева, кроме вопросов географии и естественной истории, интересуют жизнь и нравы народов, которые попадаются ему на пути — якуты, тунгусы, камчадалы (ительмены), чукчи, алеуты, «американцы» острова Кадьяк (эскимосы алутиик) — и к которым он относится с неизменным любопытством и доброжелательностью («лаской»). Даже узнав о сорвавшемся плане «американцев» перерезать всю его партию ради «бисера и корольков», Сарычев пишет об этом так: «Сии американцы все были люди молодые… и надобно думать, что заговор сей сделали против нас самые предприимчивые и дерзкие, по которым не должно заключать, что таковы и все здешние жители». Отвлечённых рассуждений у Сарычева очень мало — в основном он следует правилу, сформулированному одним русским штурманом уже в 1860-е годы: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Тем интереснее это читать. — Д. Ш.

Частные люди весьма неблагосклонны к иностранцам. Родиться не англичанином и быть честным человеком кажется им непонятным противоречием. Думая таким образом, они принимают иностранца холодно, с видом презрения, с явным желанием уклониться от его знакомства. 

С конца XVIII века, когда в России распространяется англомания, в печати множатся и лондонские впечатления русских путешественников. О Лондоне писали историк Михаил Погодин и основатель журнала «Отечественные записки» Павел Свиньин, писатель, журналист и издатель Николай Греч и многие другие, самый известный из которых — Николай Карамзин, автор «Писем русского путешественника». При этом путевые заметки часто грешили недостоверностью, что хорошо понимал русский читатель: так, в 1803 году появилась стихотворная сатира Ивана Дмитриева ⁠ «Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия», посвящённая готовившемуся заграничному вояжу Василия Львовича Пушкина. 

Пётр Макаров, писатель, критик, переводчик, издатель журнала «Русский Меркурий», приехал в Англию в 1795 году разорённым, «без рекомендательных писем, без товарища, не зная Англинскаго языка и без денег». Проведя некоторое время в Лондоне, Макаров пешком обошёл несколько английских графств, а вернувшись в Москву, напечатал в «Московском Меркурии» и «Вестнике Европы» ⁠ свои путевые записки. Макаров не случайно заимствует у Карамзина эпистолярную форму — он пародирует сентименталистскую традицию «Путешествий», где бесконечные описания достопримечательностей — собора Св. Павла, Биржи, Тауэра или Сент-Джеймсского дворца — представляли собой пересказ немецких источников, а путевые впечатления — скорее повод к философским обобщениям. «Письма» Макарова, напротив, отличает установка на документальность и практицизм: их назначение — быть «наставником» для путешественников «посредственного состояния», а пишет он только о том, что видел своими глазами. Он не описывает зданий, монументов и статуй: по его мнению, здания в Лондоне неказисты, и «даже Дворец Королевской кажется снаружи конюшнею». Зато рассказывает, в каких кругах русскому искать знакомства, каких удовольствий и неприятностей ожидать, где лучше устроиться на постой, во что обойдётся прачка, обед и извозчик на русские деньги. 

«Вам, конечно, странно покажется, что я по сию пору не гуляю по какому-нибудь прекрасному и пространному загородному парку, не сижу на мягкой, зелёной траве — при меланхолическом свете луны, под шумом искусственного каскада — не слагаю в голове своей систем о строении мира или о судьбе человечества… не рассуждаю о правлении, о министерстве, о политике, о торговле, о законах Англии», — иронизирует Макаров. Вместо того он не упускает случая познакомить читателя с профессиональным жаргоном, образом жизни и классификацией лондонских проституток и воров. Его «Письма» — любопытный прообраз современного путеводителя и одновременно литературной полемической статьи. — В. Б.

В рассуждении обратного нашего в Россию плавания заботился я менее. Если бы во время оного и постигло нас несчастье, то сие случилось бы в морях известных, в коих каждый год бывают многие корабли разных Европейских наций, следовательно доставленная нашим путешествием польза открытиями и описаниями охранялась бы уже довольно.

Первая русская кругосветная экспедиция должна была изучить устье Амура, разведать водный маршрут для снабжения Камчатки и американских колоний и наладить торговлю пушниной с Китаем и Японией (уже два столетия правом торговать с Японией пользовались только голландцы). Экспедицию частично финансировала Русско-американская компания (РАК), недавно созданная для освоения «русской Америки»; начальником экспедиции был 32-летний морской офицер Иван Крузенштерн. С ним отправился Николай Резанов ⁠, сооснователь и представитель РАК, который был назначен послом для ведения переговоров с Японией. После остановок на Канарах, в Бразилии, на Маркизских островах, на Гавайях и в Петропавловске Крузенштерн и Резанов направилась в Нагасаки, где провели семь месяцев фактически под арестом. Переговоры кончились неудачей и запретом российским кораблям «приходить в Японию». Высадив Резанова на Камчатке, Крузенштерн возвращается к Сахалину, чтобы закончить его исследование, а затем направляется в Кантон — современный Гуанчжоу; торг с китайскими купцами также получился не очень выгодным. Из-за начавшейся войны с Францией возвращаться в Кронштадт пришлось не через Ла-Манш, а обогнув Шотландию с севера. 

Трёхтомное «Путешествие» с атласом, пейзажами и «этническими типами» вышло за государственный счёт в 1809–1812 годах сразу на русском и немецком, а вскоре было переведено ещё на шесть языков. Обычно сдержанный и даже флегматичный, интересующийся больше всего отысканием новых островов и исправлением старых карт (хотя описанию нравов жителей острова Нуку-Хива посвящено немало любопытных страниц), Крузенштерн не выдерживает только ближе к концу второго тома, когда рассказывает об ужасающих условиях жизни на Камчатке и творящихся там безобразиях, и посвящает целую главу своим соображениям о том, как эту ситуацию изменить: «Камчатка конечно не есть такое место, где Офицер худого поведения мог бы исправиться. Он делается там ещё хуже и преобращается в угнетателя Камчатских жителей». — Д. Ш.

Итак, мы в Америке! Итак, я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего толико желал достигнуть! Я видел уже толпы новых для меня племён народов, называемых дикими, по всему отличных от нас; но теперь ещё более буду иметь случай видеть их и примечать разность между человеком, озарённым светом наук, и руководимым одною природою.

Книга Давыдова располагает к себе с первого абзаца: «В один день, как я с месяц уже был болен, приходит ко мне лейтенант Хвостов и сказывает, что он отправляется в Америку. <…> Он уведомил меня также, что если и другой кто пожелает предприять сие путешествие, то компания охотно его примет. Сей случай возобновил всегдашнюю страсть мою к путешествиям, так что я в ту же минуту решился ехать в Америку». Мичману Давыдову на тот момент было 18 лет, а его другу лейтенанту Хвостову — 26. Хвостова и Давыдова наняла Русско-американская компания для доставки на Аляску продовольствия и других припасов. Добравшись за четыре месяца до Охотска сушей, они в конце августа выходят из охотского порта на компанейском судне «Елисавета» и, пройдя мимо Камчатки, Северных Курил и Алеутов, 1 ноября бросают якорь в гавани Св. Павла на острове Кадьяк, где остаются на зимовку. Хотя перед экспедицией не стояло никаких научных задач, деятельный Давыдов не терял времени даром, подробно изучив и описав остров и окружающие земли, флору и фауну, а также жизнь местного населения — эскимосов алутиик (они же «коняги»). Давыдов весьма критически относится к русским «промышленникам» на Алеутах и Аляске — не только потому, что они никудышные мореходы, но и из-за насилия и грабежей в отношении местных жителей, о чём он счёл своим долгом подробно рассказать. Летом следующего года Хвостов и Давыдов отправляются в обратный путь, который и завершают благополучно через семь месяцев, 5 февраля 1804 года, в Петербурге. На этом события, описанные в «Путешествии» Давыдова, заканчиваются, о дальнейшем мы знаем в том числе из предисловия вице-адмирала Шишкова ⁠. Через три месяца Давыдов и Хвостов отправляются в новое путешествие по тому же маршруту, но, не добравшись до Аляски, проводят показательный рейд по японским поселениям на Сахалине, попадают под арест в Охотске, сбегают из тюрьмы (каким-то образом добравшись пешком за тысячу вёрст из Охотска до Якутска) и, получив прощение, возвращаются в Петербург, где Давыдов успевает обработать и передать в печать только первую часть дневника: он и Хвостов трагически погибнут при попытке перебраться через Неву после вечеринки у товарищей по экспедиции. — Д. Ш.

Вошедши в арсенал, я дал полную свободу моему восторгу. Я видел, я хватал, то самое ружьё, которое отделывала Екатерина, едучи в Херсон греметь новой славой во вселенной. На нём эпоха сия, для Тулы знаменитая, насечена золотыми буквами. Цел молоток, коим десница её дала последние удары не обработанному ещё до неё ружью. Цело то блюдо, на котором он поднесён был ей. Пусть не Екатерине точно принадлежит отделка этого ружья: она его прикоснулась — довольно! Я взглянул на него, задрожал, заплакал и прильнул к нему.

В царствование Екатерины II в результате двух русско-турецких войн Российская империя вышла к Чёрному морю. В Причерноморье возникли новые города и крепости — Екатеринослав ⁠, Херсон, Севастополь, Николаев, Екатеринодар ⁠ и Одесса. Эти поселения были важны с военной, политической и экономической точки зрения, но не стоит забывать и об их символическом значении. С точки зрения аристократической культуры того времени обретение новых территорий, полных древностей, включало Россию в большую европейскую историю. За этим последовало и присоединение русской литературы к традиции европейского травелога, аристократического жанра, который в те времена строился вокруг путешествий к местам классической древности: именно с этой традицией играл Лоренс Стерн в «Сентиментальном путешествии по Франции и Италии» (1768).

Путешествие в Малороссию и Тавриду требовало не только средств, но и сети сословного гостеприимства (отелей там ещё не было). И всё равно нашему герою, путешествующему владимирскому губернатору, приходилось иногда спать в карете. Травелог Ивана Долгорукова, реалистичный, остроумный, местами прямо направленный против сентименталистов, кажется, придётся по душе современному читателю. Славны бубны за горами, а к нам придут, что лукошко — такова полная форма поговорки, означающей, что неизвестное всегда представляется хорошим. Проезжая по Украине «кое-куда», в неведомое, и ночуя во флигелях других помещиков, Долгоруков с какого-то момента «перестал понимать язык народный», но не делал из этого далеко идущих выводов о национальных различиях. В конце концов, и курские, и полтавские, и одесские дворяне, подданные одного императора, могли объясниться по-французски. Путешествие Долгорукова по Малороссии и Тавриде — прежде всего движение по сформировавшимся в XVIII веке имперским местам памяти. Полтава — место знаменитой битвы, тракт, по которому катится карета, — тот же самый, которым двигалась императрица во время путешествия в Крым, Нестор, чьи нетленные мощи он видит в киевских пещерах, — «первый наш летописец, вождь российских дееписателей». — Ф. К.

Японцы говорили нам, что, по их обыкновению, ничего нельзя делать вдруг, а всё делается понемногу, почему и наше состояние улучшают они постепенно; да и в самом деле, мы испытали, что японцы двух одолжений в один день никогда не сделают.

Плавание 30-летнего лейтенанта Василия Головнина начиналось в июне 1807 года как кругосветное путешествие, которое должно было продолжиться доставкой припасов в Охотск и исследованием Курильских островов и берега Татарского пролива. Шлюп «Диана» добрался до мыса Горн, но, не решившись его обходить, повернул на восток и через десять месяцев после отплытия дошёл до принадлежавшего англичанам Саймонстауна на мысе Доброй Надежды, где провёл больше года под арестом из-за начавшейся тем временем Англо-русской ⁠ войны ² ⁠. В мае 1811-го Головнину, добравшемуся всё-таки до Охотска, было поручено приступить к описи Курил, чем он и занимался до 11 июля, когда его и ещё нескольких членов команды вероломно захватили в плен японцы на острове Кунашир. Как выяснилось через какое-то время, японцы сочли «инцидент Хвостова» (рейд по японским поселениям на Сахалине, который он предпринял по поручению Николая Резанова пятью годами раньше) объявлением войны. Что именно они собирались делать с Головниным и другими, не было понятно ни пленникам, ни другу Головнина лейтенанту Петру Рикорду, который остался на «Диане» и предпринимал отчаянные попытки добиться их освобождения — о чём и повествуют его собственные «Записки» ³ ⁠, тоже очень интересные. Действуя поначалу в одиночку, Рикорд после многих неудач всё же сумел добиться освобождения пленных в октябре 1813 года.

Поскольку Япония была тогда абсолютно закрытой для западного мира страной, записки Головнина стали сенсационным источником о японской жизни и были сразу переведены на многие языки. Но интересны они не только этнографическим материалом: это ещё и идеальная история о постепенном понимании автором абсолютно чуждой культуры в обстоятельствах, грозящих ему смертью или как минимум вечной разлукой с привычным миром. Сначала у Рикорда, а потом и у Головнина даже завязываются дружеские отношения с японцем Такатаем Кахи, решившим — хотя и тоже не совсем добровольно — принять участие в его судьбе. — Д. Ш.

Вообще, все животные здесь весьма благонравны, ибо никто их не раздражает. Не видят, чтоб лошадь лягнула.

Русский писатель, путешественник, собиратель русских древностей и первый издатель журнала «Отечественные записки» Павел Свиньин рассказами о своих заграничных впечатлениях заработал среди современников репутацию вдохновенного лгуна — басню под таким названием даже посвятил ему журналист и баснописец Александр Измайлов: «Павлушка медный лоб — приличное прозванье! — / Имел ко лжи большое дарованье; / Мне кажется, ещё он в колыбели лгал!»; Свиньина называют прототипом гоголевского Хлестакова. 

Чиновник Коллегии иностранных дел Свиньин много путешествовал, а с 1811 по 1813 год служил секретарём русского генерального консула в Филадельфии. Как сотрудник первой российской дипломатической миссии в США, он одним из первых оставил свидетельства об американской жизни начала XIX века, причём не только письменные, но и живописные — Свиньин, окончивший Академию художеств, сделал множество акварелей и гравюр с пейзажами, видами городов и сценами американской жизни: некоторые из них он по возвращении в Россию издал книгой «Опыт живописного путешествия по Северной Америке» (1815). Помимо этого, свои американские впечатления он изложил в ряде статей, выходивших с 1814 по 1829 год сперва в «Сыне отечества» ⁠, а затем в «Отечественных записках» ⁠. 

Но куда больший интерес представляют дневники Свиньина, напечатанные впервые только в 2005 году и явно не предназначавшиеся для печати («Был у девок. Очень хорошенькие и чистенькие, и, кажется, та, которую я взял — очень здорова! Плачу ей по 10 долларов»). Несмотря на ярое славянофильство, русский путешественник без устали отмечает преимущества американской жизни: «Конечно, из числа блаженства и вольности, коею наслаждается сия республика, есть безопасность и свобода путешественников. Проезжая все Соединенные Статы от одного конца до другова и никто не остановит тебя, никто не имеет права спросить: кто ты? куда? и зачем? Пошли мальчика 5 лет в карете и он безопасно проедет всё сие пространство; нигде его не обманут, нигде не притеснят, не обойдут». Его интересует быт, промышленность, судоходство, торговля, национальный характер жителей США, флора и фауна. Одно из главных его впечатлений — стимбот, то есть пароход: «Это есть барка, движущаяся парами, не имеющая нужды ни в парусах, ни в попутном ветре и презирающая всякую погоду. <…> Кроме скорости весьма покойно, словно в комнате. Завтрик и обед прекрасный». Он возмущается развязности служанки, которая садится в присутствии нанимателя, но удивляется «справедливому понятию о вещах последнего гражданина, что относится и ко всей Америке. Сын первого банкира идёт в одну школу с сыном беднейшего подёнщика». Так же двойственно его отношение к чернокожим: «Для меня ничего не может быть отвратительнее, как видеть маленьких негров, особливо девчонок, кои беспрестанно встречаются: словно чертенята!» — пишет он с простодушным расизмом, но тут же живо сочувствует мулату, которому не позволено сесть в карету и обедать вместе с белыми пассажирами: «Чёрные в большом здесь пренебрежении. А, вероятно, он заплатил такие же деньги, как и другие пассажиры». — В. Б. 

Журнальные новости для англичан стихия, столь же необходимая, как и воздух. Все утро занимаются политическим прением, и даже дамы столь твёрдо знают географию, что могут показать на карте место всякого сражения и изъяснить план и движения войск.

В 1805 году Россия, вступившая в войну с Францией в составе третьей антинаполеновской коалиции ⁠, отправила военную эскадру в Средиземное море. Эскадра дважды одержала победу в боях с союзниками Наполеона, турками, при Дарданеллах и Афоне. Для мичмана Владимира Броневского этот поход затянулся: «...Был я на большей части островов Архипелага и Далмации, обозрел Сицилию, Мальту и Сардинию, возвратился от Дарданелл в Лиссабон и, наконец, в третий раз прошед Гибралтарский пролив, отправился из Триеста сухим путём чрез Каринтию, Штирию, Венгрию и Польшу обратно в Кронштадт. Таким образом, обошед Европу, видел я лучшие её страны, знаменитые происшествиями, славные своими древностями, просвещением и науками; я вёл ежедневные записки о тех событиях, коих был очевидец, и о том, что казалось мне достойным внимания и любопытства».

А любопытства Броневскому было не занимать. Морской офицер в своих записках ожидаемо уделяет много внимания военным действиям. Он описывает устройство военного корабля, правила навигации, и в самом его слоге профессия даёт о себе знать: «В сём путешествии сельдей представляется для наблюдателя зрелище столь любопытное, толико же и удивительное. Впереди армии их идёт авангард, в центре главного корпуса находится король, который отличается от прочих величиной, простирающейся до аршина. Сей король управляет всеми движениями, и обыкновенно в море плывут сельди фронтом; когда же придётся проходить им пролив, тогда свёртываются колонной». 

Тем не менее интересы Броневского простираются далеко за пределы военно-морской тематики. Его интересуют природа, быт, экономика, история и литература всех посещаемых мест: «В двух милях от Гельзинора находится небольшой Королевский домик с плоской крышей. Сказывают, что оный построен на том месте, где жил Гамлетов отец, а ближний сад был местом, где сей несчастный отравлен ядом». Говоря о британской политической системе, он спорит с Тацитом, восхищается судом присяжных, не забывая описать портсмутские витрины; на Сардинии посещает шёлковую фабрику и отмечает удивительное механизаторское решение: «Зала уставлена несколькими десятками самопрялок, на коих сучат и разматывают шёлк. Отгадайте, кто их вертит так скоро? Индейки, петухи и куры». Загнанных птиц сменяют новыми и отправляют в трактир — они считаются вкуснее убитых. Пишет Броневский, возможно, «неправильно» (как полагал Бестужев-Марлинский), но неизменно увлекательно. Как говорит сам автор — «Новость предмета вознаградит негладкость слога». — В. Б.

Итак, не для древних кладов, не в надежде отрыть старинные металлические безделки и не на смену Миллера и Фишера, которые лет за 75 сюда являлись с резцом истории, я пришёл теперь по перлам утренней росы. Нет, я пришёл для идеала красоты, чтобы при восходе солнца насладиться утренним освещением Искера, насладиться пышным, царским видом с этой вышины и обогреться воспоминанием загородных сюда прогулок в кругу тобольских приятелей…

Пётр Словцов вошёл в энциклопедии как первый сибирский историк, хотя к историографии он обратился только на закате своих дней. Точнее было бы назвать его универсальным интеллектуалом, воспитанным на идеалах Просвещения. За годы, проведённые в Сибири, куда он возвращался не раз и не вполне добровольно, во многом благодаря отнюдь не безобидной для тех времён политической позиции образованного человека, ему пришлось побывать и преподавателем, и юристом, и географом, и чиновником, и поэтом. Путевой дневник отставного чиновника Словцова был составлен в 1826 году во время путешествия из Иркутска в Тобольск. Стиль его отсылает не только ко всем перечисленным выше статусам, но и к эволюции большой европейской литературы, проделавшей за время жизни этого писателя путь от сентиментализма к романтизму. Изящнейшее описание сибирского гнуса, разговор с впавшим в деменцию стариком-барабинцем ⁠, чьё бессмысленное бормотание показалось автору «языком нового красноречия», виды почтовых станций и сибирских городов. Иногда во всём этом приложении античных exempla ⁠ и старомодной риторики к сибирским комарам чудится ирония, но, скорее всего, её там нет. Ненамеренный Стерн вперемешку с Гофманом на берегах Бирюсы и Енисея — так это, пожалуй, можно определить. — Ф. К.

Пустота, нас тут окружавшая, превосходит всякое описание. Ни один зверь, ни одна птица не нарушали кладбищной тишины. К сему-то месту можно по всей справедливости отнести слова стихотворца:

И мнится, жизни в той стране
От века не бывало.

Фёдор Литке дважды ходил в кругосветные плавания — сначала под командой Василия Головнина, а десятью годами позже начальником экспедиции. В промежутке он четыре лета подряд ходил к архипелагу Новая Земля и описывал побережье Баренцева моря — русскую Лапландию, от Белого моря до границы с Норвегией. Новая Земля, к которой северные «промышленники» на протяжении столетий ходили за морским зверем, была известна очень плохо, в основном по описаниям Баренца, который в конце XVI века сумел обогнуть Новую Землю с севера. Из-за непроходимых льдов Литке так и не удалось повторить это достижение и определить координаты самой северной точки, которую Баренц назвал мысом Желания; однако он успешно описал и нанёс на карту весь западный и часть восточного берега, а также пролив Маточкин Шар. Литке крайне обстоятельно излагает мельчайшие подробности плавания и описывает каждый островок, каждую бухту и каждый пролив. Людей в этих суровых краях экспедиция встречала нечасто, поэтому каждая встреча становилась событием, подробно и часто с юмором описанным в книге, — будь то знакомство с вечно подвыпившими архангельскими лоцманами, с «кольскими морошницами», играющими с матросами в горелки на пустынном побережье, или с промышленниками-самоедами (ненцами) на двух карбасах ⁠, которые долго не останавливались из-за того, что в жизни не видели такого огромного корабля (один из них, как потом выяснилось, бывал когда-то в Архангельске и успокоил товарищей, сообщив им, что «бывают корабли ещё побольше нашего и что на них ходят такие же, как они, люди»). — Д. Ш.

В сей мрачной суровой стране кажется, будто сердце человеческое охладевает, чувства сближаются с окружающими предметами, человек бывает пасмурен, задумчив, некоторым образом суров и ко всему равнодушен, но, напротив, под чистым небом и благотворным влиянием всё оживляющего светила, взирая на разнообразные красоты природы, наслаждается её дарами и чувствует всю их цену.

В 1800-е годы Фаддей Беллинсгаузен участвовал в кругосветном плавании Крузенштерна, а в 1819-м возглавил собственное: ему было поручено «осмотреть те части Южного океана, в которых никто ещё не бывал», продолжая свои изыскания «до отдалённейшей широты, какой только он может достигнуть». В результате ему удалось открыть Антарктиду, не подозревая об этом: он первым смог увидеть берег (точнее, шельфовый ледник) континента и рассказать об этом миру. Этот момент описан у него так: «…Мы увидели, что сплошные льды простираются от Востока чрез Юг на Запад; путь наш вёл прямо в сие льдяное поле, усеянное буграми. <…> В сём месте уже не было никакой возможности продолжать путь далее на Юг». Впрочем, путешествие Беллинсгаузена и его дневник интересны далеко не только эпичным четырёхмесячным плаванием среди айсбергов и туманов. Маршрут пролегал через Тенерифе и Рио-де-Жанейро, где он среди прочего наблюдал и описал ужаснувшую его торговлю живым товаром («мерзостным» Беллинсгаузен называет не сам факт работорговли, а то, как она происходила в лавке, которую он посетил: «осмотр, продажа, неопрятность, скверный запах, происходящий от множества невольников, и наконец варварское управление плетью или тростью, всё сие производит омерзение к бесчеловечному хозяину лавки»). Уже после «открытия» Антарктиды Беллинсгаузен, зайдя в Сидней и ещё не колонизированную Новую Зеландию (к отчёту прилагается описание и даже изображение маорийского ритуального танца хака), «обрёл» около дюжины атоллов в нынешней Французской Полинезии, дав им имена вроде островов Аракчеева, Князя Волхонского и Графа Милорадовича. 

В экспедиции, вопреки обыкновению, не было натуралистов, поэтому офицеры сами тщательно описывали попадавшихся им медуз, пингвинов и буревестников (которых они назвали «морскими Жидами… ибо… птицы сии не имеют постоянного места, а скитаются по Океану во всех широтах»), а судовой врач занимался таксидермией. Беллинсгаузен среди прочего особо заботился о здоровье, гигиене, благополучии и хорошем настроении своих людей: «Кому неизвестно, что весёлое расположение духа и удовольствие подкрепляет здоровье, напротив скука и унылость рождают леность и неопрятность, а от сего происходит цынготная болезнь». После смерти Беллинсгаузена, на тот момент 73-летнего адмирала и военного генерал-губернатора Кронштадта, на его столе нашли записку следующего содержания: «Кронштадт надо обсадить такими деревьями, которые цвели бы прежде, чем флот пройдёт в море, дабы на долю матроса досталась частица летнего древесного запаха». — Д. Ш.

Бьюсь об заклад: не угадаете, нe заглянув на подпись, откуда приспело это посланиe, истыканное как Русская сайка и за тридцать шагов пахнущее адом!

Писатель-романтик и декабрист, Марлинский даже ссылку в Якутию и службу рядовым солдатом на Кавказе превратил из наказания в байроническое приключение. По форме это действительно письмо. Адресат его — немецкий физик, географ и ботаник Георг Адольф Эрман, с которым Бестужев познакомился в Якутии. После той встречи учёный отправился через Камчатку на Аляску, писателя перевели на Кавказ. Откуда он и отправляет привет своему учёному другу. 

Читателю, который знает весь этот бэкграунд, травелог Бестужева может показаться парадоксальным. Каторжник, отправленный на войну, описывает красоту Лены весной, сибирские виды, якутские морозы. Но главное — гордый и вольный Кавказ: можно подумать, что никакой войны тут вовсе нет, просто забросили романтика в горы — и он их описывает со всей пылкостью. А ещё строит прожекты: достаточно пролить на жителей гор «елей просвещения», и они станут ровно такими же, как русский поэт и немецкий учёный. Лирику Марлинский смешивает с физикой: рассуждает не только о видах и характерах, но и магнетизме, солёности вод Каспия, образовании гор Кавказа, справляется между делом о природе Камчатки и льдах Аляски (ещё русской, конечно). — И. Ч.

Недавно поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружьё его слишком долго было заряжено. Что делать с таковым народом?

В мае 1829 года, после неудачного сватовства к Наталье Гончаровой, Пушкин отправился на Кавказ. К тому моменту поэт уже не раз просил разрешения поехать за границу — но его не выпускали. Так что поездка на Кавказ, где в тот момент происходила война с Турцией, была для него возможностью хоть в каком-то виде, пусть и ненадолго, выехать из страны (русские войска заняли турецкую территорию — она и становится финальной точкой путешествия). Даже разрешения властей не потребовалось: формально Пушкин отправился проведать младшего брата, служившего в армии. Да и сами власти были не против: они явно рассчитывали, что в результате путешествия Пушкин напишет что-то во славу русской армии. 

Их ожидания не оправдались: никаких текстов о ратных подвигах поэт не написал. А «Путешествие» публиковал только спустя семь лет, в 1836 году. Да и книга получилась не о войне, а в первую очередь о Кавказе вообще. О характерах местных жителей («черкесы нас ненавидят») и завораживающих видах, которые открываются с гор. О тифлисских банях, вине и современниках (самое известное — о Грибоедове, обоз с телом которого Пушкин будто бы встретил в горах). Из зарисовок и наблюдений Пушкин создаёт всю будущую обязательную программу описаний региона: свободолюбивые горцы, завораживающие виды, грузинское вино, воды-источники. Наконец, главный топос Кавказа: горы как приют любого романтика. Место вдохновения и — одновременно — опасных приключений. Начиная с «Путешествия» Кавказ таким и будет в русской литературе: и у Лермонтова, и у Искандера. 

«Путешествие в Арзрум» можно читать и как эссе о колониализме, о покорении местных народов русскими, которые их не понимают и понимать не желают. Едва ли не самый красноречивый отрывок, посвящённый этой теме, — описание аманатов, пленников, которых русские войска отпустили на волю и бросили: «Они ходят в лохмотьях, полунагие и в отвратительной нечистоте. <...> ...Аманаты, выпущенные на волю, не жалеют о своём пребывании во Владикавказе». России, по Пушкину, Кавказа не понять — местные обычаи и жизненный уклад нам кажутся варварскими, колонизация же не приведёт ни к чему, кроме встречной агрессии. 

Что же до «военных» глав, то они скорее дополняют основной текст — исследователи даже полагают, что Пушкин в качестве материала использовал не собственные наблюдения, а литературу (в частности, произведения Бестужева-Марлинского). — И. Ч. 

Главный предмет, обративший наше внимание, выглядывал из-за строений вдали на левом конце города — огромное каменное здание с четырьмя башнями; это губернский тюремный замок, в стенах которого мы готовились провести несколько дней… Как нас повели, по грязным каким-то улицам, наперёд к этапному командиру, весь народ следовал за нами с приметным любопытством и в глубоком молчании...

В 1835 году декабрист Владимир Штейнгель ⁠, находясь в ссылке в Петровском Заводе (ныне Петровск-Забайкальский), записал рассказ портупей-прапорщика Оренбургского гарнизона Василия Колесникова, в 1827-м сосланного в Сибирь за принадлежность к тайному обществу. Как ни печально, без текстов, подобных этому, история русского травелога будет неполной. Описание пути в Сибирь — непременная часть, обычно вводная и довольно короткая, многочисленных русских мемуаров о пребывании в штрафной колонии. Рассказ Колесникова — один из немногих текстов, в которых это путешествие описано детально. Другие подобные репортажи de profundis ⁠, такие как «Разбитая жизнь» уголовного преступника Коваленко (рассказ о ссыльном путешествии 1873 года, опубликованный в 1900-м) или «По тюрьмам и этапам» политического Ивана Белоконского (1883, опубликован в 1887-м), изображают сибирскую ссылку как привычное зло. Колесников же повествует о своём опыте как о чём-то новом и для тюремщиков, и для арестантов ⁴ ⁠. Старый полковник плачет, провожая осуждённых, кузнецы не могут заковать их в кандалы с первого раза, вид товарищей, наряженных в «дурацкие шапки», вызывает у рассказчика не ужас, а смех. Все первые главы книги ссыльные бесконечно прощаются — проводить их в Сибирь со слезами на глазах выходит весь Оренбург. 

В деле Колесникова был замешан (к сожалению, как провокатор) будущий автор другого сибирского травелога — Ипполит Завалишин. Согласно Колесникову, он был совершенно невыносимый тип. Его отправили в Сибирь вместе с жертвами его доносов, те обращались с ним соответственно, и он вёл себя как изгой: «Когда мы легли спать и только что начали забываться, нас разбудил звук цепей: Завалишин прыгал между нарами. Таптиков первый сделал на него окрик, но тот отвечал с сердцем: «Вы хотите спать, а мне хочется танцевать галопаду». — Ф. К.

Стокгольм со стороны озера чудесен! Удивительное местоположение! Здесь каждый должен быть художником и поэтом в душе.

Булгарин остался в истории литературы персонажем отрицательным — доносчик, жёлтый журналист, графоман, оппонент всех классиков разом, от Пушкина до Некрасова. При этом он был не только сотрудником «Северной пчелы» ⁠ и злоязыким фельетонистом. Булгарин сочинял фантастические повести (про Россию в XXIX веке, например), мистические рассказы, писал вообще много и во всех мыслимых жанрах. В том числе создал этот путеводитель — открывший для русской литературы Скандинавию, пусть и окраинную: север Эстонии, Финляндию, Швецию. 

«Летняя прогулка» — именно что неспешный идиллический променад вдоль берегов Балтийского моря. Успокаивающие описания природы, бушующих волн, ганзейских городков и крепостей. Пароходы прекрасны, виды завораживают, морские купания освежают. Ручей в Везенберге (нынешнем Раквере) «имеет привилегию лобызать струями своими прелести красавиц». Воспевает Булгарин и мудрость правителей, за что над ним издевались все, кто мог: описывая Хельсинки, он не устаёт напоминать о том, как похорошел заштатный шведский городишко, войдя в состав России. 

Из общего ряда эти туристические заметки выводит запал первооткрывателя — автор не лукавит, когда сетует на недостаток внимания к Балтике: Финляндию присоединили к России за тридцать лет до написания книги, там бывали только русские военные, а Эстонию проезжали по дороге в Европу. Так что Булгарин действительно впервые описывает по-русски балтийские крепости и замки, шведскую культуру и быт («обедают без супу и с сладкими соусами»). А высокопарность его слога искупается искренним желанием найти подходящие слова для описания этой земли. — И. Ч.

Впрочем, опрятность здесь понимают: посуду и руки женщина перед стряпаньем моет в квашеной человеческой урине, потом обливает водой или обтирает снегом. Мы не научили их приготовлять и употреблять мыло и потому не можем осуждать, что от грязи они очищаются по-своему.

К 1830-м годам русские колонии на побережье материковой Аляски и ближайших островов находились в кризисе: приносившие баснословные прибыли «морские бобры» (каланы) были почти полностью истреблены, а численность местного населения, то есть рабочей силы, сократилась на порядок из-за оспы и боевых действий. Поэтому Русско-американская компания решила продвигаться вглубь материка, на земли, заселённые малоизвестными народами, у которых можно было выменивать пушнину — бобра, выдру, соболя. Загоскин, 30-летний лейтенант флота, служивший до этого на Каспии и Балтике, добрался морем из Ново-Архангельска (Ситки) до редута Св. Михаила, самого северного русского «заселения» на берегу залива Нортона. Проведя там несколько месяцев, в декабре 1842 года он отправился на восток — исследовать реки Квихпак (Юкон) и Кускоквим и обширные земли между ними. Экспедиция, передвигавшаяся зимой на собаках, а летом на байдарах, заняла почти два года. Её дневник интересен не только как хроника борьбы за выживание в крайне суровых условиях — тридцатиградусные морозы, отсутствие карт местности, необходимость ежедневно добывать пропитание, опасения относительно намерений местного населения («неприятельских столкновений с туземцами осмотренного нами края мы не имели, стараясь предупреждать всякий повод к неприятности где лаской, где строгостью и всегда неусыпной бдительностью»). Загоскин подробно рассказывает о жизни, торговых связях и сложной социальной организации коренных народов — эскимосов-юпиков и атабасков-танаина. Особенно красочно он описывает шаманские камлания, «вечеринки» и «игрушки» (представления): «Во время пляски ттынайцы с места не сходят, гнутся, перегибаются, корчатся так, что иные чубами достают землю. Неимоверная быстрота их воинственных, угрожающих телодвижений, какое-то исступление, овладевающее постепенно всеми до того, что у некоторых глаза как бы выпрыгивают из своих орбит, рот кривится, всё лицо принимает особенное зверское выражение, — заставляли нас не раз в первую зиму держать свои пистолеты на втором взводе». — Д. Ш. 

Я описываю тебе, милая сестрица, все города, которые мы проезжаем, с такою подробностью, что, я думаю, журнал мой может служить твоим детям вместо географического урока.

В отличие от Поволжья, Урала или Сибири, которые были открыты для массового путешественника и путевого очерка только во второй половине XIX века, когда появились пароходы и паровозы, Тверской край, расположенный на дороге из Петербурга (и Новгорода) в Москву, был постоянным героем травелогов с XVI столетия. С наступлением паровой эры Вышний Волочёк, Торжок и Тверь, наоборот, начали пропадать из литературы. Подготовленный тверскими краеведами четырёхтомник «Тверь в записках путешественников» (2012–2015) свидетельствует, что регион активно описывался в травелогах сороковых годов XIX века и практически исчез из них в пятидесятые. Путешественники из Петербурга в Москву теперь ехали поездом и подробностей пути больше не видели. Справедливости ради надо отметить, что в конце XIX века Тверь вновь начала появляться в травелогах о волжских круизах, но это другая история.

Записки Александры Ишимовой — один из последних текстов, посвящённых почтовому тракту из Петербурга в Москву. Профессиональная деформация этой писательницы, прославившейся «Историей России в рассказах для детей» (1837), сказалась и на её травелоге. Она не могла успокоиться даже на каникулах и по дороге в Москву писала сестре письма, которые та должна была читать своим детям («право, скучно писать, когда никто не будет читать написанного»). Основной темой писем были встречавшиеся на пути достопримечательности, преимущественно исторические, но Александра Осиповна была слишком хорошей писательницей, чтобы превратить своё сочинение в скучное дидактическое пособие. Главное удовольствие этой книги — уютные подробности старинного дорожного быта и разнообразные благопристойные приключения: «Проезжая одну деревню мы увидели несколько девушек и мущин, которые пели хороводную песню и презабавно кружились под голос ея. Николай Дмитриевич рассказывал в это время что-то очень серьёзное, и вот при виде весёлой толпы, он вскричал: «А! да что это, полно учиться! Запоём-ка лучше и мы песню, или будем любоваться прекрасным вечером!» — Ф. К.

По пустынным равнинам подъезжаешь, наконец, к Мадриту, который стоит тут бог знает зачем, потому что среди этих пыльных, совершенно обнажённых полей решительно нет никакой причины стоять не только столице, даже ничтожному городишке.

«Письма» Василия Боткина ⁠ — первая русская книга, написанная по непосредственным впечатлениям об Испании (автор побывал там в 1845 году). Как отметил в своей рецензии Николай Чернышевский, до Боткина «большая часть русских читателей воображали эту страну каким-то громадным цветником», садом лимонов и лавров под окном пушкинской Лауры. В действительности Испания — суровая земля, выжженная «африканским» солнцем, с редкими, буйно цветущими оазисами, такими как Гренада. Путешественник не находит там ничего похожего на фантазии русских, прочитавших Шиллера, зато находит бесконечное разнообразие: «В Испании каждая провинция имеет свой костюм; а здесь их 40 провинций!»

Боткин знал испанский язык, был знаком с испанской литературой, историей и политикой. Под свои наблюдения он подводит любопытную историческую теорию. Полное презрение к ремёслам и любому труду, упадок культуры и экономики он объясняет многовековой войной испанцев с маврами и трёхсотлетним политическим произволом: «Кому охота работать, когда плоды трудов истребляются или похищаются?» Русский путешественник страдает от вездесущего пахучего оливкового масла и не может есть гаспачо, которое сравнивает с окрошкой, описывает природу и архитектуру, политическое бурление мадридских кофеен и прелесть андалузской женщины, жестокость корриды, во время которой он едва не падает в обморок — у него, по презрительному выражению испанцев, «сердце из сливочного масла», как у всякого европейца. 

Испания — не Европа, неправильно рассматривать её в европейском контексте — вот главное наблюдение Боткина. В его описании она предстаёт почти другой планетой. В Кордове он жадно ищет следы мавританской культуры и сокрушается об её упадке — в одной арабской Испании было семьдесят публичных библиотек. Вообще, «Письма об Испании» не только читаются как фантастический роман, но и обнаруживают свободу мышления даже по меркам сегодняшнего дня: «Читая историю арабов... нельзя без глубокой скорби видеть, как умный, исполненный терпимости народ, в высшей степени промышленный, многосторонняя образованность которого начинала уже изменять строгую и сухую догму исламизма, побеждается и изгоняется варварскими, фанатическими испанцами; как обработанная, богатая, населённая страна предаётся в жертву инквизиции и становится пустынею». — В. Б.

Авторы:

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ, ФЁДОР КОРАНДЕЙ, ЛЕВ ОБОРИН, ПОЛИНА РЫЖОВА, ЮРИЙ САПРЫКИН, ИВАН ЧУВИЛЯЕВ, ДМИТРИЙ ШАБЕЛЬНИКОВ