Русские путешествия. Часть 4

Сколько ужасов претерпели переселенцы именно на этих участках пути! А сейчас мы проскакиваем Неваду за считаные часы в комфорте и беззаботности. <…> Партия Доннера потеряла тут последних своих волов. Мы же проехали этот отрезок по Интерстейт № 80 за полтора часа, в том числе по каньону за двадцать минут! Я бы провёл их в размышлениях над бренностью человеческого существования, коли был бы философом, но географу более пристало рефлексировать по поводу того, какую власть над пространством приобрёл человек всего за полтора столетия.

В августе 2001 года профессор-географ Смирнягин совершил своё первое путешествие по США, которое, как он выразился, можно было назвать «почти профессиональным» — «ведь ехал я на автомашине, а не на поезде или в автобусе и уж тем более не летел, и вёз меня не посторонний равнодушный дядя, а собственный зять». Автомобиль, позволяющий не только передвигаться в удобном темпе, но и периодически предпринимать пешие экскурсии, кажется, лучше всего соответствовал одному из его главных исследовательских правил: находясь «в поле», социальный географ должен попробовать все возможные способы передвижения, однако предпочтение должно отдаваться тем из них, которые позволяют рассмотреть страну в максимальных подробностях. 

Дневник Смирнягина —  профессиональная рефлексия постсоветского учёного, который от застывшей теории переходит к практическому познанию заграницы: «Shame on me, сколько всё же во мне накопилось ложного знания и полузнания о США. Печаль и скорбь!» Смирнягин постоянно сопоставляет (пост)советскую и американскую реальность. Наши экономгеографы считают, что настоящая промышленность — это заводы и железные дороги, а здесь, в Америке, они вытеснены на периферию. Уберите горы на горизонте, и эта индейская резервация будет похожа на окрестности Дмитрова. Йеллоустонская Долина гейзеров с точки зрения зрелищности не идёт ни в какое сравнение с камчатской. Золотые нивы Айдахо похожи на плотный ёжик волос на башке у русского бандита.

Впрочем, у науки нет национальности: по Америке, положив на откидной столик японского автомобиля свой дневник, едет настоящий географ, наследник Гумбольдта и Риттера, наблюдатель, постоянно пытающийся вывести из увиденных пространственных различий какие-то закономерности: «Интерстейты ⁠ — это дырки в Пространстве, которые оно уступает человеку как бы с иронией, потому что основная его плоть остаётся недоступной с этих автострад. Это труба, из которой выбраться можно только на экзитах ⁠ и вокруг которой воздвигнуты стены, непроницаемо отделяющие автомобилиста от реального Пространства, не считая неба». — Ф. К.

…В Гималаях легко поются мантры и возносятся к небесам молитвы, это вибрация самих Гималаев. А ты произнеси мантру Высшей Радости в своём родном московском метрополитене, тверди её, бубни, дуди, жужжи, склоняй на все лады — среди этих скорбных, усталых лиц. Чтобы её громадная энергия, двигающая самой Вселенной, озарила всё наше бытие, в том числе во-он того прикорнувшего мужчину, на руке у которого большими печатными буквами написано: ВАНЯ.

Писательница Марина Москвина вместе со своим мужем художником Леонидом Тишковым и проводником Кази совершает восхождение к базовому лагерю великой горы Аннапурны. Травелог Москвиной, составленный, казалось бы, не так уж давно, заставляет почувствовать стремительный бег времени: подробностям этого недавнего путешествия почему-то удивляешься больше, чем подробностям травелогов столетней давности. Во всём похожие на нас москвичи едут в Гималаи, но не пользуются при этом интернетом и мобильным телефоном (которые упоминаются всего пару раз), «ловят частника», а не заказывают сетевое такси, чтобы доехать до аэропорта, и так далее. То, над чем смеётся Москвина в этом остроумном тексте, до сих пор смешит: и стихийная буддийская духовность обитателей Южного округа Москвы, и желание у подножия Аннапурны достать гитару и спеть «Лыжи у печки стоят», посвятив свой номер Юрию Визбору с Юрием Ковалём. 

Зачем современному писателю во времена интернета и туристического бума писать о своём путешествии книгу? — ответ тоже не очень прост. Ни научных, ни информационных, ни, слава Будде, агитационных целей у травелогов теперь нет. Из-под всех этих прагматических целей эпохи модерна высовывается старинная идея путешествия ради самопознания. «Мир — просто зеркало, и мы отражаемся в нём», — замечает писательница. — Ф. К.

Степь — это серия повторений. Ландшафт плавно движется внутри себя, в нём нет неожиданностей, всё уже было. И чтобы почувствовать его неподвижность, надо как следует разогнаться на шоссе. Холмы сменяют холмы, долины — долины, эти юрты уже были и будут ещё.

Травелог в жанре эффектной и умной мистификации: искусствовед Станислав Савицкий создал весьма своеобразный арт-объект. Он пишет от лица зевак братьев Ивановых о Монголии. Объект выбран неспроста: мифические братья отправляются по стопам канонизированных путешественников и первооткрывателей, Пржевальского, Козлова ⁠ и многих других. Вслед за ними Ивановы открывают Сибирь, трясутся в вагонах поездов, встречают странных провинциальных персонажей, делают остановки в райцентрах, заглядывают в дацаны. Конечно, над столетней давности мифом о Монголии Ивановы иронизируют, сталкивают его с убогой фактурой современного Улан-Батора, в котором вместо ярких персонажей и древностей им встречаются только блочные пятиэтажки и ржавые вывески. Едва ли не большую роль, чем собственно текст, тут играют фотографии с мест событий: провинциальные граффити, абсурдные надписи на поездах, многоэтажки в степях. Они и превращают книжку в настоящий постмодернистский проект, смешение цитат, пародий и абсурдных элементов. — И. Ч.

Я вглядываюсь в лица. Весёлые, празднично одетые люди. Никто не подозревает, что в этом рейсе что-то случится. У нас разные судьбы. Они оказались здесь, чтобы весело провести отпуск, а у меня, быть может, считаные дни перед побегом в неизвестность.

Травелог Станислава Курилова — не про дальние странствия с последующим возвращением домой, а про прыжок в пустоту. Советский океанолог и инструктор по глубоководным погружениям, невыездной (в документах писали — «посещение капиталистических стран считаем нецелесообразным») Курилов в декабре 1974 года сбежал из СССР. Купил билет в круиз на теплоходе, который следовал по Тихому океану, а когда корабль подошёл, по его расчётам, достаточно близко к японскому берегу — просто прыгнул в воду. Проплыл сотню километров до берега — и после целой череды приключений (включая филиппинскую тюрьму) оказался в Канаде. 

«Один в океане» — живой памятник воле к свободе, наглядная демонстрация того, на что может быть готов сильный, упёртый, талантливый человек ради другой жизни, возможностей путешествовать, видеть мир. И сжатый стиль повествования — под стать. Курилов коротко объясняет, как задумал побег, как выбирал время для прыжка с борта корабля. Так же спокойно рассказывает о фантастическом заплыве: как чуть не попал в винт лайнера, как заблудился в ночном океане и потерял все ориентиры. Так же невозмутимо — о первой встрече с филиппинцами, которые приняли его за зомби (пловец вышел на сушу рядом с кладбищем). Наконец, увязывает свой главный заплыв с прочими личными переживаниями: с тем, как в детстве потерялся в степи и чудом набрёл на жильё. А свой главный океан — с другими морями: болотистым Финским заливом и Байкалом. — И. Ч.

Какую судьбу уготовил мне Господь? Я страдаю гордыней и высокомерием. Там, на земле, я думал, что в океане эти пороки станут чужими и другие тоже. Господи, утверди меня вновь на просторах Твоего океана.

Фёдор Конюхов — самый известный современный российский путешественник, обладатель фантастической биографии («Тигр выходил из Уссурийской тайги на меня, но остался я цел. Проломился лёд подо мной на пути к Северному полюсу, но не утонул я. На склоне Эвереста в Гималайских горах сходили снежные лавины, но не засыпали меня. Волны океана не раз опрокидывали мою яхту, но не залили её до конца»). Больше всего Конюхова прославили его одиночные путешествия — через Атлантический и Тихий океан, вокруг Антарктиды, вокруг света на воздушном шаре. «Сила веры» — одна из многих его книг, посвящена она тихоокеанской экспедиции на вёсельной лодке «Тургояк» (2013–2014). Сто шестьдесят дней одиночного перехода, без единой остановки, стали новым мировым рекордом. Книга построена как дневник — по одной диктофонной записи на каждый день путешествия; Конюхов подробно описывает свой маршрут, планирует новые экспедиции и посреди океана следит за новостями с суши (так, известие о том, что «город Севастополь и Крымский полуостров присоединили к России», вызывает у него «молитвенную радость»). Впрочем, гораздо чаще величественный вид океана побуждает Конюхова (не только путешественника, но и православного священника) вглядываться в себя. В этой книге мы встречаем духовные размышления, воспоминания о прошлом, наставления сыновьям — и истовое покаяние: «Талант, дарованный мне Господом, я расточил в путешествиях. <…> Со всех сторон окружён водой, бесконечной. В этой бесконечности я вижу будущее — нестерпимую кару в судилище, и Господь явит ко мне гнев». — Л. О. 

Мы медленно едем через село. Спросили у идущей мимо женщины — где тут станция Россия? Нету такой, сказала женщина, тут есть ветка, но она к шахте относится, это грузовая станция, туда не проехать. Жаль. Ну, что же делать.

В одном из интервью Дмитрий Данилов вспоминал, что на формирование его творческого метода, помимо Хармса и Добычина, оказала влияние и некая психотехника, предполагавшая перенастройку восприятия на радикальное остранение. Главным предметом остранения при этом неизбежно становилась повседневность — многоэтажные дома превращались в гигантские объекты, испещрённые рядами симметричных отверстий. Книга очерков о российских городах, написанных Даниловым в 2007–2009 годах в должности обозревателя журнала «Русская жизнь», в сущности, отвечает этой идее. Автор описывает «странные» нетуристические города вроде Брянска, Череповца или Тамбова, «странные» объекты и «странных» людей, населяющих эти локации, стараясь «придать этим текстам художественное измерение». Даниловское «художественное измерение» — способ разрешить парадокс, скрытый в российском повседневном ландшафте: то самое хорошо знакомое каждому его обитателю амбивалентное «ненавидя люблю», о котором замечательно сказано в пьесе Данилова «Человек из Подольска». Избегающее всякого пафоса и, скажем так, телесно ориентированное альтернативное краеведение Данилова отлично подойдёт современному горожанину, который устал от музеев, достопримечательностей и других порождений «больших нарративов» прошлого. — Ф. К.

— Да что вам от нас нужно? — дежурная переходит на английский. — Вы приезжаете в нашу страну — зачем? Я знаю зачем. Вы печётесь об африканском ребёнке, для вас он — символ, и если он выживет, это будет вашей победой. Я это понимаю, но мы — не те, с кем вам надо бороться… Сейчас почти восемь вечера, приём посетителей окончен. Вы не работаете в этой больнице и должны уйти. Если хотите, можете прийти за своей победой завтра утром. Начиная с восьми утра.

Дежурная сдержала слово; через несколько дней шестилетнего Квези Овусу-Боатенга, окончательно выздоровевшего, выписали из больницы.

Писатель, поэт и врач-онколог Александр Стесин, эмигрировавший в США подростком, в 2010 году отправился в Гану по программе «Врачи без границ». Так начался его многолетний роман с Африкой: Стесин побывал в Гане, на Мадагаскаре, в Эфиопии, Мали, Кении, Танзании и ещё десятке других африканских стран. Где-то — как врач, сталкивающийся, с одной стороны, с тяжёлыми условиями африканской медицины, с другой — с тем же самым человеческим страданием, универсальным для всех континентов. Где-то — как турист, посещающий памятники Тимбукту и деревню догонов (хранителей древних астрономических знаний), ночующий в пустыне под открытым небом и пробующий самые экзотические блюда континента. Везде — как исследователь и писатель: книга Стесина — конгломерат повестей, раскрывающих поразительное разнообразие Африки, отличие её подлинной повседневности от стереотипных представлений. Из «Африканской книги» мы узнаём об особенностях культур и языков, но едва ли не самое важное соприкосновение с Африкой — литературное: Стесин учит языки чви и суахили, переводит эфиопского классика Данячоу Уорку или мадагаскарского национального поэта Жан-Жозефа Рабеаривелу, полностью отдаваясь во власть чужой стилистики. Стесинская проза далека от приключенческого жанра — но она показывает, что может сделать с человеком путешествие, как оно его воспитывает. Рефлексия очень требовательного к себе писателя-путешественника, попавшего в невероятно интересный, открытый для изучения мир, который всё-таки не может быть окончательно своим, — сквозной мотив книги Стесина. — Л. О.

Зависть присутствовала во время моего путешествия по ступеням острова Капри, это точно. Я в ней не каюсь, так как убеждён, что я больше заслуживаю этих пейзажей, чем все их владельцы.

Последняя книга Эдуарда Лимонова — сборник воспоминаний под прикрытием путевого дневника. Случайные «вспышки сознания», пребывающие по замыслу автора в хронологическом беспорядке, привязаны здесь к конкретным географическим координатам: Харьков, Париж, Рим, Улан-Батор, Нью-Йорк, Москва. Получилась не история жизни — скорее карта. 

Лимонов увлечённо документирует поездки, совершает экскурсы в этнографию, политику, историю, но по большому счёту его интересует не само место, а собственная фигура в новом контексте. Вот Лимонов-воин в окопах Нагорного Карабаха: «Земля и города на ней принадлежат тем, кто их захватил. Тем, кто их захватил, следовательно, они были нужнее, чем тем, кто их оставил. — (Я — кто ещё способен на откровенное воспевание силы…)» Вот Лимонов-любовник с молодой подругой в Люксембургском саду Парижа: «Сад замусорен людьми. Не в том смысле, что люди оставляют мусор, а в том, что валяются, как мусор, повсюду. Я ревную Люксембургский сад ко всем этим толпам». Вот Лимонов-писатель на встречах с читателями в городах Италии: «Я сказал, что доверять никому нельзя, и русским тоже. Но что у нас нет общей границы, и это отлично!» Автор «Старика» то и дело противопоставляет себя туристу: он — не обычный путешественник, для него всё чужое — заведомо своё. Этот дух противоречия можно уловить и в судьбе самого текста: посмертная книга о странствиях Лимонова вышла как раз в то время, когда весь остальной мир был вынужден сидеть по домам.

В предисловии к «Старику» Лимонов пишет, что в поездках последних лет искал свежих ощущений («хотел полностью заменить себе сознание»), а ещё — эффектной и быстрой смерти («как же ему умудриться умереть, чтоб все запомнили и это был бы сигнал остающимся?»). Ни того ни другого он не нашёл. Жизнь, как ни странно, шла своим чередом — шальная и одновременно тоскливо-скучная, бесстрашная и в то же время болезненно уязвимая. Путешествия не стали для писателя ни началом, ни концом — лишь естественным продолжением жизни, сумевшим, однако, примирить друг с другом все крайности, примирить человека с самим собой. — П. Р.